<> 1 <>
Шел 1905 год.
В Питере, в Москве, во всей стране происходили большиесобытия.Волны
этой бури докатывалисьидотихойЯлты,гдедотехпоржизньтекла
размеренно и привычно, где зимой на верандах полулежали укутанные в пледыи
шали больные, а весной иосеньюбеспечнаяприезжаяпубликакаталасьна
катерах и лодках, сидела за мраморными столиками на бульварах или скакала во
весь опор по набережной на горячих татарских лошадях.
Но в 1905 году обстановка изменилась и в Ялте. В горах и в самом городе
шли массовки имитинги.ЖдаливестейизСевастополя-оначинавшихся
волнениях в порту и во флоте.
Даже у нас в гимназии устраивались тайные и явныесходки,выбранбыл
ученический комитет.
Я жил в это время в семье Горького, уЕкатериныПавловныПешковой-
сначала на углу АутскойиМорской,апотомнагореДарсанс,надаче
художника Ярцева.
Наступали тревожные дни. Помню, однажды утром меня разбудилсемилетний
сын Горького Максим.
- Там какой-то дяденька пришел... Кажется, генерал!
- Простите, не генерал, а полицейский пристав, - раздалсяизпередней
подчеркнуто вежливый голос.
Не помню, зачем приходил в квартиру Пешковых полицейскийпристав,но,
очевидно, на этот раз дело обошлось без больших неприятностей.
Вскоре ЕкатеринаПавловнауехалавПитернасвиданиесАлексеем
Максимовичем,которыйбылнезадолгодотогоарестованизаключен в
Петропавловскую крепость.
Из Петербурга она писала мне о том, при каких обстоятельствахдовелось
ей увидеться с Алексеем Максимовичем. Это былотюремноесвиданиеповсей
форме. Их разделяли две решетки, между которыми сидел жандарм.
"Нечего сказать, приятное свидание!" - писала Екатерина Павловна [1].
Прошло еще некоторое время, и вот в Ялту после заключения в крепостии
недолгого пребывания в Риге приехал Алексей Максимович.
Жесткаярыжеватаябородка,которуюонотпустилвтюрьме,сильно
изменила его лицо. Он выглядел как будто суровее и сосредоточеннее.
Изменила его наружность и одежда, в которой раньшеяегоникогдане
видал, - обыкновенный пиджачный костюм, просторно и ловко сидевший на нем.
Многие из его подражателей еще долго носили, или, вернее, "донашивали",
горьковскую блузу, горьковскую прическу,аонслегкостьюотказалсяот
внешнего обличия, в котором его застала пришедшая к нему слава.
Всущности,стольжесмелоотказалсяонвсвое время и от
поэтически-живописного,приподнятогостилясвоих ранних рассказов и
повестей, от своих прежних романтических героев, которые создалиемутакой
шумный успех, и пришел ктойпростойиреалистическойповествовательной
манере, которой отмечены его зрелые годы.
Горькийлегкоирешительнооставлялпройденныеэтапыжизни, не
задерживаясь на проторенных путях.
Я увидел его в Ялте через каких-нибудь полгода после первойвстречиу
Стасова. Но теперь он показался мне значительно старше.
Быть может, это объяснялось тем, что в первый разявиделегосреди
пожилых людей, в обществе Стасова, который был современником Турхенева.
А здесь, в Ялте, он был окружен людьмисвоегопоколения.Тутбылн
грузный, с монгольским лицом Куприн, толькочтонаписавший"Поединок",и
Леонид Андреев, темноволосый, темноглазый,сострогимичертамикрасивого
лицаинесколько театральным трагизмом во взгляде, и рябоватый
Гусев-Оренбургской, сохранявший всвоемновомсветскомобличийчертыи
степенные движения сельскогобатюшки,какимонбылнезадолгодотого,
иСерафимович, с загорелой, голой головой и крепкой, жилистойшеейдонского
казака, и многие другие, чьи имена печаталисьрядомсименемГорькогов
широко известных тогда сборниках "Знания" [2].
Кое-кто из этих людейбылровесникомАлексеяМаксимовичаилидаже
немного старше его, но за Горьким всегда оставалось какое-то всемиощутимое
старшинство.
При нем и Куприн не давал воли своим подчас озорным причудам, иЛеонид
Андреев становился проще, забывая о своей трагической маске.
Право на старшинстводавалиГорькомуегоогромныйжитейскийопыт,
сознание ответственности перед своим временем, а преждеибольшевсего-
непоколебимость его воли и ясное сознание целей.
С каждым годомонстановилсястроже,внутреннедисциплинированнее,
определеннее в своих политических суждениях.
Помню один разговор Горького сприехавшимвЯлтупрофессором,лицо
которого известно по великолепному репинскому портрету.
Речь шла об успехах нарастающей революции.
- Любопытно, как вы представляете себе самый момент переворота, захвата
власти? - спросил либеральный, даже радикальный профессорпоследолгогои
довольно сбивчивого разговора.
-Что ж, займем арсенал, возьмем главный штаб, телеграф,
государственный банк, - просто икороткоответил,видимоуставотэтой
расплывчатой беседы, Горький.
Акогдаонвышелизкомнаты,профессорразделрукамиисказал
растерянно:
- Однако, как наивно и несложно представляет себе нашдорогойАлексей
Максимович пути истории!
Собеседники не могли понять друг друга, так как одинизнихверилв
совершенно реальную и близкую революцию, а для другогоонабылатермином,
отвлеченным понятием, отдаленной туманностью.
Время показало, кто из них был наивен.
Приближалась осень 1905 года.
<> 2 <>
Там же, в Крыму, произошла и последняя моя встреча с Горьким. Былоэто
в 1936 году, месяца за три до его смерти.
Горький зимовалвТессели,подБайдарскимиворотами,встаринном
одноэтажном доме, расположенном среди парка, у моря.
Только в январе выпал в эту зимупервыйснежок.Наветвяхдеревьев
посвистывали синицы. Дул влажный морской ветер.
Горький много работал тогда вугловойкомнате-всвоемкабинете,
который был так разительно похож на ею рабочий кабинет в Сорренто, вМоскве
на Малой Никитской или подМосквой,вГорках.Казалось,онвозитсвою
рабочую комнату с собой.
Невысокий каменный дом с большой стеклянной верандой был затерянсреди
деревьев у пустынного берега моря, в стороне от проезжей дороги.
Нотолькочтовышедшиекниги,журналы,письма,газеты,радиои
постоянные гости совсехконцовСоветскогоСоюзасвязывалиГорькогос
большим миром, которым он теперь интересовался живее, чем когда-либо.
В эти последние годы жизни он не хотел терять ни одной минуты.
Он брал на свой особый учеткаждогопопадавшеговполеегозрения
живого человека, который мог пригодиться литературе, науке, делувоспитания
юношества.
Он вел огромную переписку с людьмисамыхразныхпрофессийисудеб,
приглашал их к себе, связывая друг с другом.
Неразполучаляписьмаотнеизвестныхкорреспондентов,которых
направлял ко мне Горький. То этобылгидрограф,участниксмелойморской
экспедиции, то краевед - знатоккустарнойигрушки,томолодойписатель,
которому посчастливилось быть другом Мичурина, свидетелем егозамечательных
опытов.
Так широк был кругинтересовГорькоговэтигоды.Гдебыонни
находился - в Москве, или на даче в Горках, или в Капо ди Сорренто,гдеиз
окна его кабинета был виден дымящийся Везувий, - всюду его окружали люди,с
которыми он обсуждал и большие события в жизни родины,ипоследнююкнижку
литературного журнала.
Не был он оторван от общей кипучей жизни и здесь, на пустынном Крымском
побережье под Байдарскими воротами.
Сюда,наФоросскийберег,приехалия повидаться с Алексеем
Максимовичем.
Рано утром, выйдя из вагона в Севастополе, я сразу нашелнамаленькой
площади перед вокзалом знакомый синий автомобиль, присланный изТесселиза
гостями. Мы помчались по извилистой дороге, добрались до Байдарских вороти
там, где на каменистой площадкестоит,будтоигрушечная,церковь,круто
свернули, точно обрушились вниз к морю.
У нас еще кружилась голова от бесконечных поворотовдороги,когдамы
вошли в просторную прихожую и услышали низкий, мягкий, как быприглушенный,
голос Горького.
Алексей Максимович ждал нас и за работу еще непринимался.Вотон-
высокий, строгий, с нависшими, еще не поседевшими до конца рыжеватыми усами,
с ровным ежиком ничуть не поредевших волос. Походка еголегкаиуверенна,
как прежде.
Утро было в этот день солнечное, нопрохладное.Вкабинетезатопили
камин. Горький усадил нас, приезжих, у огня. Первый разговор был короткий-
о Москве, о литературных новостях. Многие изэтихновостейопередилинаш
поезд.
МеняАлексейМаксимовичподробнорасспрашивал о нашей детской
литературе и о той войне, которая всеещешлауписателейспедологами
различных толков. Эти педанты, претендовавшиенаглубокоезнаниедетской
психологии, пуще огня боялись фантазии и запрещали сказочным животным ивещам
говорить по-человечьи.
- Ну что, позволили наконец разговариватьчернильницесосвечкой?-
спрашивал Алексей Максимович. - Сошлитесь на меня. Ясамслышал,какони
разговаривали. Ей-богу! [3]
Скоро мы, приезжие, разбрелись по парку, пошли кморю,ахозяиннаш
остался один у себя за письменным столом.
Он писал в это время своего "Клима Самгина", работалнадпьесой.Как
всегда, читал книги, журналы, многочисленные рукописи.
Литературное хозяйство у него было "многопольное".
За обедом мы снова с ним увиделись.Послесвоейутреннейработыон
вышел кстолуоживленный,полныйновыхмыслей,рожденныхивовремя
собственной работы, и при чтении того, чтописалидругие.Онникогдане
читал равнодушно, а всем существом поддерживалавтораилиспорилсним,
радовался его удаче или сердился на фальшь, беспринципность, неряшливость.
За столом обычно засиживались. Память Горького была неисчерпаема, ион
без конца мог рассказывать о самыхразнообразныхвстречах,озахолустных
городках с причудливым бытом, об удивительныхмастерах-самоучках,олюдях
самых различныхслоевихарактеров-отволжскогогрузчикадоСаввы
Морозова.
Алексей Максимович бережно хранил в памятиособенностиговораразных
областей и краев, помнил, где какие кружева плетут, где какие сыры варят или
"бьют баклуши", то есть делают заготовки для деревянных ложек.
С особенным удовольствием рассказывал он о пермских резчиках по дереву.
Вспоминал о незаслуженно забытых провинциальных литераторах,цитировал
наизусть эпиграмму нижегородского сатирика Граве, который себянепожалел,
чтобы уязвить видных земцев Авилова и Обтяжнова:
Даже в сонме дураков
Первым быть не вправе:
Есть Авилов, Обтяжнов,
А потом уж Граве!..
Мне сейчас бесконечно жаль, что память моя не сохранилавсего,очем
рассказывал за столом Алексей Максимович. Это быланескончаемаяпортретная
галерея - устное продолжение замечательных рассказов Горького "По Руси".
Вечерами все собирались в столовой у радио. Оноприносилонамвэто
время печальные имрачныевестиизАбиссинии,гдеитальянскиефашисты
убивали с воздуха женщин и детей.
Это были первые фашистские бомбы, упавшие на мирную землю,иГорький,
как никто, чувствовал и понимал,чтопредвещаетэтаотдаленнаявойнав
Абиссинии.
Помню его усталое к вечеру, бледноедожелтизнылицо,полуопущенные
ресницы, настороженно постукивающие по столику пальцы.
- Нельзя оставлять этих разбойников на свободе, - говорил он негромко и
медленно. - Нельзя! Надо связать их по рукам и по ногам!
Мысли его все время обращались к будущей войне, которая грозит миру. Он
чувствовал ее неминуемое приближение и много думал о том,какмобилизовать
все лучшее в мире для противодействия темным силам.
Но эти мысли не мешали ему, а может быть, даже помогали думать ожизни
созидательной.
---
За окнами горьковской дачи шумел в темнотевлажнымиветвямивесенний
сад. Гудело море.
И казалось, что сама жизнь шумит у порога дома, где проводитсвоидни
человек, непрестанно прислушивающийся ко всем голосам земли.
В этом доме встречались люди самых разнообразных интересов и занятий-
литераторы, художники, ученые, изобретатели, сталевары, шахтеры.
Кажется, не было такой области в жизни и труде советских людей, которая
не интересовала бы Алексея Максимовича.
Для него не было малых дел.
Чуть ли не в первый же день моего приезда - послеобеда-онпозвал
меняксебевугловуюкомнатуипредложилмоемувниманиюнесколько
исписанныхсверхудонизулистов бумаги с очень широкими полями,
отгороженными синей линейкой.
Я сразу узнал горьковский квадратный, особенный почерк иподумал,что
это новый его рассказ или отрывок из романа.
Я стал читать тут же, не отходя от стола.
Но это был не рассказ и не роман.
"...Земной шар. Сделать из папье-маше глобус, разрезатьегосообразно
пластам вулканических и нептунических пород-показатьвкраплениевних
различных рудных и нерудных ископаемых: угля, железа, солей, нефти, торфаи
т. д.
Складывая из кусков шар, ребенокнезаметнодлясебяознакомитсясо
строением земли и ее богатствами" [4].
Я читал строки, написанные твердой рукой Алексея Максимовича, идумал:
тот ли это Горький, которого мы зналивнашейюности-вольныйпутник,
измерившийшагамистепиипобережья,авторполурассказов,полупоэмс
лирически-музыкальным складом.
Тогда мыникакнемогливообразить,чтоавтор"МакараЧудры"и
"Емельяна Пиляя" будет со временем писать о "вулканическихинептунических
породах", о глобусах для детей.
Нет, и у молодого Горького можно обнаружить тот же глубокийигорячий
интерес к судьбе юных поколений. Ведь еще в 90-х годах - за несколько лет до
своей всемирной славы - он напечатал в "Самарской газете" гневные строчкио
том, что 280 мальчиков, будущих "ценных граждан",неприняливгородские
школы.
"Быть может, срединихестьталанты!"-говорилон,обращаяськ
равнодушным и глухим "отцам города" [5].
И в той же газете он писал о ребятах, изувеченных станком наодномиз
волжских заводов, о беззащитных детях - заводских учениках,которыестоили
дешевле машин, потому что нуждались "только вругани,втолчках,пинках,
подзатыльниках, трепках, выволочках" [6].
С молодых своих лет Горький с полной ясностью представлял себе огромные
воспитательные задачи писательского дела и те простыеобязанности,которые
лежат на каждом взрослом человеке по отношению к ребенку.
Но лишь теперь, впоздниегодыжизни,унегоявиласьвозможность
заботиться о судьбе ребят с таким размахом, которыймыслимтольковнаше
время и в нашей стране.
В эти годы Горький то и дело обращался мыслью к будущему - к детям.
Обстоятельные и серьезныезаметкиГорькогоонаглядныхпособияхи
книгахдлядетей,набросанныеимвКрымувпоследниемесяцыжизни,
необыкновенно трогательны.
Ониволнуют,пожалуй,неменьше,чемпоследнееписьмо Пушкина,
помеченноеднемегодуэли.Вэтомписьме,адресованном писательнице
Александре Ишимовой, Пушкин вдумчиво и уважительно говоритобее"Истории
России в рассказах для детей". Пушкин иГорький-этидвазамечательных
человека, столь различных по облику и голосу, -включаливсвоеогромное
литературное хозяйство и заботу о тех поколениях, которые идут им вслед.
Тот, кто, умирая, думает о будущем, подлинно бессмертен.
Я увез с собою из Крыма несколько исписанных рукою Горькоголисткови
немеркнущую память о большом человеке, современником которогомнедовелось
быть.
|
