МОСКВА, 20 августа (АЕН) – Нынешним летом в издательстве "Молодая гвардия", в серии "Жизнь замечательных людей", вышла книга о Самуиле Маршаке, в которой он рассматривается с необычной точки зрения – как русско-еврейский поэт.
Наш корреспондент побеседовал с автором книги – писателем Матвеем Гейзером.
- Почему Вы решили написать книгу о Маршаке?
- Издать книгу о Маршаке в издательстве "Молодая гвардия" мне кажется очень правильным шагом – ведь Маршак был связан с этим издательством.
После того, как в серии "Жизнь замечательных людей" вышла моя книга о Михоэлсе, я получил много предложений, вот и сейчас пишу об Утесове. А к Маршаку у меня совершенно особое отношение. Впервые я познакомился с его стихами в марте 1944 года. Это было в местечке Бершадь, в гетто, где я тогда жил. В ночь после похорон людей, расстрелянных немцами, я долго не мог уснуть. И тогда моя мама стала читать мне стихи об обезьянке, привезенной из Африки в зоопарк. Оцепенение прошло. Тогда я еще не знал, что мама читала стихотворение на идиш – по-русски я тогда еще не понимал. Не знал, что стихи перевел друг моего отца, поэт Гутянский, и подарил маме, работавшей до войны воспитательницей в детском саду. Потом в школе, когда меня принимали в пионеры, я читал Маршака, но, наверное, все это ушло бы в забвение, если бы я не начал писать стихи.
В школе меня звали "Ямб Хореевич", я писал стихи обо всем – о двоечниках и даже о космополитах. Мои одноклассники однажды собрали все эти стихи и отправили в "Пионерскую правду". Оттуда прибыл холодный ответ, общий смысл которого гласил, что печатать стихи еще рано. Возмущению одноклассников не было предела. И тогда мой мудрый одноклассник – грек Дима Мурзиди, предложил послать стихи Маршаку. Надпись на конверте напоминала знаменитое "на деревню дедушке" – "Москва, любимому нашему поэту Маршаку". Тем не менее, письмо дошло до адресата, и ответ пришел очень скоро.
По сути, в нем говорилось то же, что и в письме из "Пионерской правды" – что думать о публикации рано, но там была гениальная фраза, которую я и сейчас часто повторяю – "Поэзия не делится на читателей и поэтов, по сути это одно и то же. Хорошие читатели так же нужны, как и хорошие писатели".
- Но впоследствии Вы встречались с Маршаком и лично…
- Шло время, я стал взрослым. Стихи я писал лишь изредка, но чтение их оставалось моим любимым занятием. Однажды, когда я читал журнал "Октябрь", увидел в нем стихи Маршака:
"Не надо мне ни слез, ни бледных роз –
Я и при жизни видел их немало.
И ничего я в землю не унес,
Что на земле живым принадлежало".
Я почти физически почувствовал состояние Маршака в ту пору и послал ему письмо, в которое вложил несколько своих стихотворений и рассказал о том случае в гетто… Он ответил мне очень теплым письмом, о стихах ничего не написал, звал в гости и написал мне свой телефон – тогда еще пятизначный, с буквами. В марте 1963 года я оказался в Москве, долго не решался позвонить. А когда позвонил, услышал: "Немедленно приходите". Он всегда был такой поспешный…
Я не знал, что встреча растянется почти на целый день и что это будет моя единственная встреча с Маршаком. Могу сказать, что человека равнозначного по гениальности я в жизни больше не встречал.
В тот день Маршак заговорил со мной о детях – он знал, что я работаю учителем. И одна из его первых фраз была цитата из ребе Ава, знаменитого толкователя Торы – "У детей учитесь мудрости". "Не торопите взросление детей и передайте это своим коллегам" – сказал мне Маршак. О том, что Маршак – еврей, я до этого не задумывался…
- Вы читали Маршаку свои новые произведения?
- Он сам стал – наизусть - читать мои стихи, отмечая ошибки в падежных окончаниях. "Я в жизни многого изведал…" "Как многие одесситы, вы любите родительного падежа", – пошутил он. Маршак расспрашивал, какие я знаю иностранные языки, - знал я только немецкий, - что читаю. Но я не мог не похвалиться, - эта провинциальная черта, которая прошла у меня только с годами. Сказал, что я люблю Гейне, и нахально прочел свой перевод "Лорелеи". Маршак сделал отдельные замечания – "Вот это заимствовано у Есенина", - и говорил почти час.
Маршак в то время уже почти ничего не видел, и я нахально воспользовался этим. На столе лежала бумага, а я стал записывать его рассказ о том, как он переводил "Лорелею", услышал рассказ о его муках творчества. Это был гениальный рассказ. И мы стали друзьями после этого рассказа и разговора о Пушкине.
Это было для меня нечто умопомрачительное. Я больше никогда не встречал человека с такой памятью. Он знал наизусть все полное собрание сочинений Пушкина – со всеми вариациями. "Пушкина нельзя судить, но лучше бы он оставил ту строку", – говорил он, читая различные варианты одних и тех же стихотворений. Он все, что переводил, читал в оригинале – Шекспира на староанглийском, Бернса… Подстрочник – это не Маршак! И самая большая тайна в переводах Маршака – то, что это не просто перевод.
Маршак говорил мне: "Когда переводите, смотрите не только в текст, но и на то, что за окном делается". Маршак был поэтом. Но ни до войны, ни после он не мог выразить себя прямым текстом. А писать "в стол" он, очевидно, не мог. Это его собственные задушевные мысли вложены в Шекспира. "Время за окном" выражено там в полной мере. Мало того, что Маршак - сверхталантливый переводчик, он и сверхталантливый поэт.
- Долго ли длилась Ваша беседа?
- Я просидел у Маршака до самого вечера. Помощница его, Розалия Ивановна, давала мне понять, что пора уйти. Но Маршак придержал меня. Во время этого разговора я впервые понял, как Маршак знает Тору, как любит Талмуд. Я рассказал ему о своем дедушке. После войны мне купили скрипку, а я не хотел играть. Два раза сходил к преподавателю - Израилю Абрамовичу, а потом мальчики уговорили меня, и я выменял скрипку на бутсы и футбольный мяч. Я помню глаза деда – голубые, вечно слезливые. Его не так состарили муки войны, как гибель отца.
Дедушка, узнав о том, что я обменял скрипку, меня сразу простил. Но ему было очень страшно рассказывать о случившемся бабушке. И он начал издалека. Рассказал, будто бы ему явился во сне мой отец и просил: "Я вымолил у Б-га вашу жизнь, и я хочу, чтобы мой сын был счастливее меня. Если мальчик не хочет играть на скрипке, а хочет играть в футбол – не нужно его заставлять. Купите ему мяч и ботинки. И пусть играет в футбол". Маршак заулыбался и процитировал Бернса:
"Беспутный, глупый Вили
Поехал на базар.
Продать хотел он скрипку,
Купить другой товар".
– Умница Ваш дедушка, умница! Ох, сколько мудрости было в этих местечковых стариках! Помню, мой дедушка – кстати, он был прямым потомком известнейшего талмудиста 17 века Аарона Шмуэля Кайдановера, часто повторял, - "Бедняк радуется тогда, когда теряет, а потом находит то, что потерял". Потом я узнал, что дед Маршака был казенным раввином Витебска. Маршак показал мне его фотографию. Я только тогда осознал, как близка Маршаку была еврейская тема. А до этого были стихотворения "Сиониды".
- Неужели Маршак, - поэт, обласканный советской властью, глубоко внутри осознавал себя евреем?
- Маршак начинал как поэт русско-еврейский, пишущий на русском языке. В том, что мы знаем Маршака как поэта, наибольшая заслуга принадлежит русскому интеллигенту Стасову, сделавшему для него очень много. В письме к юному Маршаку Стасов предостерегал его от трех вещей: "Надеюсь, что ты никогда не зазнаешься, никогда не отречешься от своего народа и от своей веры". Это мог сказать ему только Стасов. И так оно и случилось.
Маршак во всех автобиографиях пишет, что публиковаться начал в 1907 году. На самом деле его первые стихи были на еврейскую тему, причем стихи были высокоталантливые. Они были опубликованы в 1904 году в "Еврейской жизни". Среди прочих было стихотворение "20 тамуза" – впоследствии мне удалось доказать, что оно посвящено памяти Герцля. На смерть Герцля откликнулись только 2 поэта - Жаботинский и Маршак.
В 1903 году по просьбе Стасова юный поэт создал кантату памяти Антокольского. Кстати, Антокольский был учеником деда Маршака - раввина Витебска. Живя в Ялте, куда его – больного туберкулезом, на свои деньги отправил Шаляпин, Маршак публикует ряд прекрасных стихов в журнале "Молодая иудея". Там же, в Ялте, он великолепно переводит с иврита стихотворение Бялика "К птице", а с идиша – его поэму "Последнее слово". Вспоминаю, что когда я был в Израиле в 1990 году, там публиковались "Сиониды" Маршака: "Когда в глазах темно от горя, я вспоминаю край отцов…". То было время первой алии. И стихи Маршака круглые сутки читали по русскому радио, чтобы поддержать нашу алию. Все становится на свои места.
Сейчас интерес к Маршаку возрастает. Мне звонили и сообщили, что половина тиража книги уже распродана – похожая ситуация была только с книгой Быкова о Пастернаке.
Моя верность Маршаку с той встречи с его творчеством в гетто и любовь к нему не разу не угасала. Я счастлив, что смог открыть музей Маршака, что колледж, в котором я работаю, носит его имя.
Маршак - поэт не только не изученный, но и не прочтенный по-настоящему. Его детские стихи, его переводы, его общественная значимость заглушили настоящего Маршака. Я убежден, что Маршак начался как еврейский поэт, пишущий на русском языке. Нет единого измерения в поэзии, но я уверен, что когда хорошие литературоведы займутся Маршаком, то окажется, что как поэт он не ниже Мандельштама и Ахматовой. И их не унизит то, что я ставлю Маршака в один ряд с ними.
Анна Баскакова |